Харагуа - Страница 44

После этого он объявил совещание закрытым — отчасти потому, что больше сказать было особо нечего, но прежде всего — потому, что людям, больше месяца проведшим в открытом море, теперь не терпелось поскорее ступить на твердую землю и собственными глазами увидеть чудесный мир, до которого теперь было рукой подать.

Поздним вечером, когда в лагере все стихло, канарец и донья Мариана сидели на песке и любовались поднимающейся над горизонтом луной.

— Ну, что скажешь? — спросила она. — Как ты думаешь, они действительно готовы работать?

— Почему же нет? — ответил Сьенфуэгос. — Судя по всему, жизнь была к ним не слишком добра, а теперь у них есть возможность работать на самих себя. В первые годы, конечно, придется нелегко; но здесь хорошая земля, а труд, что еще важнее, сдерживает амбиции. Люди, которые едут в Индии за золотом и легким богатством, как правило, быстро разочаровываются, увидев, что все мечты оказались пустыми миражами.

— Но не все же мечтают именно об этом, — возразила донья Мариана.

— Большинство. Даже умнейшие. Если бы адмирал с самого начала понял, какая это щедрая и благословенная земля, его судьба была бы совсем другой, он бы не умирал сейчас, брошенный на пустынном острове, — растянувшись на песке, канарец положил голову Ингрид на колени. — Но ему было этого мало! Ему нужен был Сипанго, золотые дворцы Великого хана, неисчерпаемые золотые прииски и мешки, набитые жемчугом размером с голубиное яйцо. Он решился отправиться на поиски западного пути, открыл Новый Свет, но этого ему оказалось мало. Вот живой пример того, что человеческие амбиции не знают границ.

— А у тебя есть амбиции?

Сьенфуэгос протянул руку и ласково погладил ее по щеке.

— Только вот это, — уверенно произнес он. — Всегда быть рядом с тобой, любить тебя и знать, что ты меня любишь. Ничего другого я не желал с того самого дня, как мы встретились, и никогда не пожелаю.

— А что будет, когда я стану старой? Совсем старой?

— Не знаю. Никто не может этого знать, но одно я знаю точно: эти люди пересекли океан и доверили нам свою жизнь. Как ты думаешь, как они отнесутся к тому, что накануне такого серьезного плавания нас с тобой волнует, буду ли я тебя любить, когда ты состаришься?

— Ну так пусть возвращаются в Испанию, — с легкой улыбкой ответила она. — Я не стану их за это винить. Но это все равно не победит мой страх.

Сьенфуэгос ласково взял ее за руку и прижал ее ладонь к своему паху.

— Чувствуешь? — тихо спросил он. — Лишь в тот день, когда я услышу твой голос или почувствую твой запах, а мое тело не отзовется, у тебя появятся причины для беспокойства, — с этими словами он мягко толкнул ее на песок и принялся раздевать с подчеркнутой медлительностью, нежно лаская. — Я люблю тебя, хочу тебя, но при этом уважаю и восхищаюсь тобой, — прошептал он ей на ухо. С этими словами он вошел в нее, а Ингрид вскрикнула от изумления и восторга, поскольку за долгие годы так и не смогла привыкнуть к его размерам и неутомимости. — Время, конечно, может много чего разрушить, — закончил он. — Но клянусь тебе, оно никогда не разрушит моей любви к тебе.

10

Капитан Алонсо де Охеда взял за правило каждое утро приходить в таверну «Четыре ветра», где, сидя в углу за одним из дальних столов в огромном зале, он писал мемуары.

Почему он писал именно в таверне? Тому было три причины. Во-первых, в его собственной скромной хижине просто не имелось стола, за которым он мог бы работать; во-вторых, полутемный зал таверны был, несомненно, самым прохладным местом в жарком и душном городе; и, наконец, его добрый друг Франсиско Писарро явно пользовался благосклонностью Каталины Барранкас, вдовы недавно скончавшегося Хусто Камехо, так что каждый день ему предлагали сытный и бесплатный завтрак из хлеба, сыра и кувшина вина.

Неграмотный Писарро восхищался губернатором провинции Кокибакоа, и теперь он не уставал любоваться Охедой, способным часами выводить все новые и новые слова, что, вне всяких сомнений, казалось ему настоящим колдовством.

— Сколько же всего вы можете рассказать! — восхитился он однажды утром, усаживаясь рядом с Охедой и просматривая толстую пачку исписанных листов, которую тот держал в старой котомке.

— Здесь вся моя жизнь, — ответил тот. — А я ведь немало пережил на своем веку.

— Вы говорите о дуэлях?

— Лишь о немногих; большую часть я просто уже не помню. Я отправил на кладбище столько народу, что даже писать об этом не стоит.

— Думаю, иные из этих покойников были бы благодарны, если бы вы уделили им хотя бы строчку. Кто еще о них вспомнит?

— Покойники были бы благодарны мне гораздо больше, если бы я мог вернуть им жизнь, — убежденно ответил Охеда. — А также если бы со мной не встретились. Многие из них сами провоцировали меня — просто потому, что я — Алонсо де Охеда, и если бы им удалось меня убить, они бы в одночасье прославились, — он отхлебнул вина и покачал головой. — Но уверяю вас, в конце концов такая слава становится слишком тяжким бременем. Поистине невыносимым.

— Почему же тогда вы так лелеяли свою славу?

— Потому что был молод. И глуп. К тому же даже представить не мог, что однажды настанет день, когда все убитые соберутся возле моей постели, не давая мне сомкнуть глаз.

— Правда? — изумился Писарро.

— Во всяком случае, так мне мерещится.

Васко Нуньес де Бальбоа, со своей стороны, тоже любил по утрам заглянуть в таверну, чтобы выклянчить стакан вина и кусочек сыра, однако ни Охеда, ни Писарро не стремились общаться с человеком, который потерял всякое к себе уважение и теперь выглядел скорее как нищий из канавы, чем как испанский идальго в поисках славы.