Харагуа - Страница 33

Однако время утекало, как песок сквозь пальцы, а ее любимый был по-прежнему далеко. С каждым днем Ингрид все больше одолевало прежнее уныние; она все чаще искала в зеркале новые морщинки, говорящие о том, что ее золотая пора миновала.

Старость, как и все то, чего долго ждут, настигла ее как раз тогда, когда она меньше всего этого ожидала; и теперь тщетность борьбы с той, кто всегда остается победительницей, заставляла ее чувствовать себя совершенно беспомощной перед лицом неизбежного увядания.

Да, золотое время ее красоты подходило к концу; но это вовсе не значило, что ее ум также угасал, а посему, подумав минуту, она решительно заявила:

— Найди мне смышленого и храброго индейца. Отправим его в Санто-Доминго, разыскать Сьенфуэгоса. Я напишу ему письмо, чтобы оповестил всех, кого только можно, что Овандо не только собирается незаконно казнить принцессу, но и готов обречь на верную гибель самого адмирала Христофора Колумба, вице-короля Индий. — Она надолго замолчала, словно пытаясь привести в порядок мысли, роящиеся в голове. — Возможно, я и ошибаюсь, но это должно вызвать такой скандал, что мерзавцу придется хорошенько подумать, стоит ли ему вешать Анакаону. Только поторопись! — нетерпеливо махнула она рукой. — Это наша последняя надежда!

7

«Говорящий тростник» всегда был для туземцев любопытнейшей тайной, которая не давала им покоя.

На влажном острове, где часто идут дожди, а сообщения приходится доставлять через реки и озера, испанцы взяли в привычку помещать письма в полый бамбуковый стебель, который с обоих концов заливали воском, так что он превращался в непроницаемый контейнер.

Когда такой контейнер вручали индейцу, чтобы тот доставил его нужному человеку, удивлению гонца не было предела, когда адресат срывал печать, просматривал написанное и столь непостижимым для индейцев способом узнавал нечто важное. Так что очень скоро эта примитивная система связи получила у них многозначительное название «Говорящий тростник».

Но когда неделю спустя расторопный туземец, которому Васко Нуньес де Бальбоа доходчиво объяснил, где искать Сьенфуэгоса, доставил ему «Говорящий тростник», переданный доньей Марианой, где она сообщала о случившемся с Колумбом, потрясенный канарец разразился таким потоком ругательств, что несчастный туземец от страха забился в угол.

— Что случилось? — спросил Писарро, для которого, как для любого неграмотного, письмо являлось великой и непостижимой тайной. — Кто-то умер?

— Пока никто не умер, но скоро погибнет адмирал и сотня его людей...

Сьенфуэгос пересказал содержание письма Бальбоа, Охеде и Писарро, и все трое возмущенно согласились, что это уже действительно ни в какие ворота не лезет. Тем не менее, как ни крути, а губернатор назначен монархами, и ничего тут не поделаешь.

— Даже если забыть про Колумба, которого я весьма уважаю, несмотря на все наши прошлые разногласия, никак нельзя допустить, чтобы эта каналья безнаказанно распоряжался жизнями стольких христиан, — возмущенно заявил Алонсо де Охеда. — Либо он немедленно отправит корабль к ним на помощь, либо я подниму мятеж, пусть даже это и будет стоить мне жизни. Боюсь, он превращается в еще более гнусного тирана, чем приснопамятный Бобадилья.

— Мне кажется, вам следует держаться от него подальше, — заметил Сьенфуэгос. — А то еще могут сказать, будто бы вы сами метите на пост губернатора и поэтому затеваете смуту, что никак не пойдет на пользу ни вам, ни адмиралу. Позвольте мне лучше поговорить с братом Бернардино де Сигуэнсой; он вне подозрений, и губернатор к нему прислушивается.

С наступлением темноты он отправился в монастырь, где добрый францисканец едва не упал в обморок, услышав, что его бывший соученик оказался способен на такую подлость.

— Вы точно уверены в том, о чем сейчас рассказали? — недоверчиво спросил он. — Быть может, это клевета или бред сумасшедшего?

— Уже полтора года у нас не было известий об этой флотилии, — покачал головой канарец. — И всем известно, что Диего Мендес — доверенное лицо адмирала. Уже одно то, что Овандо силой удерживает его в Харагуа, наводит на нехорошие мысли.

— И все же не могу поверить, что слуга Божий может таить в себе столько зла, — не унимался монах.

— Жизнь уже не раз давала мне понять, что любовь к власти обычно оказывается сильнее любви к Богу, даже у тех, кто проявлял недюжинное рвение в вопросах веры. С каждым днем я все больше склоняюсь к мысли, что вера — это цветок, который вянет на вершине власти.

— Ты мог бы стать просто замечательным францисканцем, — устало кивнул де Сигуэнса. — Но ты прав, мне и самому больно видеть, как триумф в этой жизни губит людские души для жизни вечной. Я умолял своих покровителей защитить Анакаону, но чем выше я поднимался по иерархической лестнице, тем больше встречал равнодушия. Если для обычного, рядового священника эта казнь — чудовищное преступление, то для приора — просто свершение правосудия, — тяжело вздохнул он. — Неужели взгляды на мир так меняются вместе с цветом облачения?

— Я ничего не понимаю в облачениях, — признался канарец. — И сильно подозреваю, что большинство людей тоже. Я чувствую себя гораздо уютнее среди лесных тварей и хотел бы к ним вернуться как можно скорее. Что тут скажешь, если даже сама Золотой Цветок предпочитает умереть, нежели платить за свободу?

— Не знаю, что там думает Золотой Цветок, — ответил монах. — Но что касается меня, я не собираюсь долго ждать.

Действительно, уже на следующее утро неприлично громким голосом, совершенно неожиданным для столь тщедушного тела, монах принялся яростно обличать с амвона всех тех, кто позволяет себе злоупотреблять властью и оскорблять своим поведением Всевышнего, играя жизнями сотен соотечественников, а в особенности вице-короля Индий.